Дом, тетушка Марфа и белье

       Как же я люблю вишневое варенье. Особенно тетушкино. Так, как она, больше никто его не умеет варить. Оно всегда одинаковое, с целыми, твердыми ягодами, густое, темно-красное, сладкое и одновременно с легкой дымной кислинкой. И практически никогда не проливается с ложки.
       Чай тоже особенный, крепкий, но не слишком, с запахом степей, летнего солнца и лета. Почему он такой и как надо его заваривать, до сих пор не понимаю. Может, секрет в большом старинном фарфоровом чайнике, в котором тетушка его традиционно заваривает?

       Решила как-то тетушка Марфа (по метрике она вообще-то Марте, но после революции немного поменяла имя) постирать белье. Ну и постирала, а потом попыталась развесить его на веревках, чтобы оно высохло. Тетушка была очень старенькая, веревки тоже, а маленький домик, во дворе которого проходил таинственный процесс испарения влаги из тканей, связанных с помощью прядильного станка определенным образом, был построен когда-то очень давно, даже не в те времена, когда Ленин еще был маленьким и с пронзительным визгом бегал по ледяной горке в валенках, а раньше, в конце 19 века. В очень уютном, но сильно заросшем внутреннем дворике, помимо самого дома, наличествовал маленький (прямо как Ленин с санками) отдельный флигель с 3 комнатками и огромным, украшенным лепными фигурками камином, еще более ветхий, чем апрельские тезисы, так как построил его еще тетушкин прадед во времена своей молодости. Сначала построил флигель, потом, через пару лет, и сам дом. Белье тетушка стирала нечасто, сказывался почтенный возраст (и тетушкин, и белья), а стирать она предпочитала исключительно вручную, в корыте, с помощью стиральной доски.
       Вообще, запахом времени едва уловимо пахло все вокруг. Бревна, вкопанные прадедом во дворе, с прикрепленными к ним горизонтальными дощечками, между которых свисали веревки для сушки белья, тоже были очень ветхими. Знаете, как белье развевается на ветру? Данное, особо ценное, можно сказать, историческое белье, развевалось на ветру ничем не хуже своих более молодых аналогов. Вот оно развевалось, развевалось, хлопало, стремясь улететь, и улетело неизвестно куда, от очередного порыва ветра. Весь домик стонал и скрипел, в окнах, ровесниках дома, дребезжали стекла. Иногда казалось, что и сам домик вот-вот улетит, или, как минимум, рассыплется на составные части.
       На допотопной газовой плите (хорошо что не на чугунной, дровяной, хотя и она имелась на кухне) потрескивал и посвистывал здоровенный чайник с длинным изогнутым носиком.
       Тетушка Марфа, наконец открывшая рассохшуюся скрипучую дверь старинного буфета, к своему удивлению обнаружила там огромную банку клубничного варенья. Затрудняюсь сказать, сколько лет было банке и ее содержимому, очень может быть, что сварили ее не пару лет назад, как, подумав, неуверенно предположила тетушка, а году этак в 1970-м, и с тех пор забыли на полке. Во всяком случае, на вкус оно, как и все в этом месте, было несколько... историческим. Не знаю, почему мне сразу вспомнился именно этот год. Наверное, потому, что выпив чаю из старинной, потемневшего фарфора, с полустершейся золотой полоской кружки, и попробовав данного варенья, хотелось немедленно схватить с плитки эмалированный чайник с длинным, гордо задранным вверх носиком, не менее древний фанерный чемодан, обитый начисто вытертым дермантином, и бежать записываться в добровольцы, строить БАМ, Братскую ГЭС и так далее. А от желания своими глазами взглянуть на Падунский порог на Ангаре избавиться было очень сложно еще часа два. Вот если бы меня потянуло петь "Боже, царя храни", значит, варенье было еще старше. Такое уже бывало, когда тетушка однажды угостила меня какими-то подозрительными конфетками из жестяной баночки. Конфетки были слипшиеся, жесткие, но стоило разгрызть одну их них, как немедленно в голову полезли обороты типа "милостивый государь", "сударыня", "не изволите ли, милейшая тетушка, попробовать сией дивной анисовки" и прочие ужасы. На баночке значилось: "1893". Очень надеюсь, что эта цифра не имеет никакого отношения к году изготовления... хотя, по приведенным выше фразам, очень может быть и так. Чайник на плите, тем временем закипятив новую порцию воды, пошел вразнос, извергая пар, брызги кипятка и грозно дребезжа ручкой. Тетушка, охнув, привычно поймала эту ручку тряпкой.
       В домике тетушки, если покопаться на чердаке, найдутся не только журнал "Нива" за 1908 год, или пространные многотомные отчеты Русского Географического общества, но и, подозреваю, скелет какого-нибудь Ваньки-трубочиста, заблудившегося в грудах старинного хлама еще в бурном 1905 году, да так и оставшегося там до нынешних времен. Там всегда пахнет мелиссой, мятой и старыми временами.
       Чердак весь заставлен разными интересными штуками, оказавшимися там еще до периода социалистического материализма. Причем, с моего раннего, еще того самого, смутного детства ничего не изменилось не на чердаке, не в самом домике. Да и тетушка Марфа все та же, и даже, как мне иногда кажется, в той же самой одежде... если, конечно, у нее где-нибудь в закромах не хранится десяток-другой одинаковых платьев из белой грубой ткани. Ход на чердак на втором этаже, в коридорчике, аккурат по центру, слева одна дверь, справа другая, прямо третья, сверху сей занимательный (для ребенка) и таинственный люк, а сзади, за спиной, ветхие деревянные перила, ограждение второго этажа, дальше за которыми невероятная высота, от которой сразу чувствуешь пустоту где-то над почками, и виднеется чистый, вымытый и выскобленный, но все же сильно истертый пол тетушкиного коридора, ведущего на кухню. Так вот, залезая на чердак по скрипучей, черной, рассохшейся деревянной лестнице, обязательно стукаешься головой о туго завернутые в чистую ткань связки трав. Что это за травы, в каком году их собирали и почему они там висят, тетушка Марфа ответить не может, так как не помнит, а залезть на чердак и посмотреть не хочет, боится старушка высоты, что тут поделаешь. Даже на маленький балкончик второго этажа, выходящий на двор и сад, с крошечным круглым кофейным столиком, почти не выходит. Далее, в тусклом свете единственного пыльного, маленького оконца где-то далеко в конце чердака, из темноты возникают то старинное плетеное кресло-качалка, укрытое полупрозрачной когда-то, а теперь просто пыльной тканью, сундуки с коваными углами, большие и малые, круглые коробки от старинных шляпок, с твердым знаком на овальных наклейках, жестянки, корзины, ящики, табуретки, связки книг, газет и журналов. Однажды, разбирая такую шляпную картонку, наполненную всякими бумажками, я нашла там рекламу нового шляпного магазина купца Суржикова, с гарантированным обещанием скидки любому предъявившему данный буклет и кратким каталогом шляпок. Есть там и старинный флакон от духов с притертой стеклянной пробкой. Он до сих пор пахнет, хотя был привезен в подарок из Парижа в те времена, когда Ленин уже не бегал по горке, но и до речи с броневика еще не дошел. Днем это выглядит загадочно, а ночью, под непонятные скрипы, жутковато и таинственно. В темноте угадываются очертания старого, ветхого садового кресла, неведомо как сюда затащенного, и кажется, что зеленый абажур стоящей за ней керосиновой лампы это шляпка, а толстая приплюснутая колба - голова неведомого монстра, поселившегося тут еще до эпохи исторического материализма. Маленькое окошечко, призванное освещать сие пыльное хранилище, само покрылось пылью, но добраться до него с внутренней стороны очень сложно, а открыть, видимо, вообще невозможно. Тетушка говорит, что это окно пытался открыть еще сам Сигизмунд Карлович, году этак в 1912, и уже тогда оно напрочь разбухло и безнадежно заклинило в раме. При этом добавила, что он даже спускался вниз за отверткой, ковырял раму, но потом прищемил палец, положил отвертку на подоконник, спустился вниз на полчаса выпить чаю, да так, видно, и запамятовал потом, и окно осталось закрытым. А отвертка лежащей на подоконнике. Я проверяла - старинная, еще кованая отвертка с деревянной ручкой действительно лежит на подоконнике, под толстенным слоем пыли. Но раз уж сам Сигизмунд Карлович не смогли расковырять сию раму, то я не решилась даже попробовать.
       Что скрывается в дальних от люка углах, выпирает под пыльной тканью, скрытое ковром столетней пыли, не могу даже представить, но это загадочное нечто очень манит. То же касается сарая с конюшней (да-да, конюшня тоже есть, только уже давно не используется по назначению). Там тоже очень много разных, иногда даже интересных предметов.
       В домике есть и подвал, попасть туда можно из кухни, подняв квадратную крышку люка из толстенных досок. Оттуда пахнет сыростью. Вниз ведет крутая, почти вертикальная лестница, но освещения не предусмотрено. Как и на чердаке, там есть только ржавые крючки для керосиновой лампы, числом два, и подставка для подсвечника. В подвале хранятся многочисленные банки с различным варением, преобладает, конечно же, вишневое, и зимой разные овощи. Спускаться туда тетушка очень не любит. Сбоку, слева и справа, широкие и длинные полки, заставленные банками, самые дальние из которых, ближе к стене, подозреваю, содержат в себе фрукты, выросшие еще во времена, когда династия Романовых правила Российской Империей, а Столыпин только задумывал свои реформы. Подвал довольно длинный, заканчивается низкой, но крепкой дверью, зачем-то запертой на висячий замок, давно превратившийся в комок ржавчины. Что там, за дверью, тетушка не знает, так как не разу не заходила так далеко. Но вроде бы, подвалы дома, флигеля и конюшни соединяются, и это своеобразный подземный ход. Как бы там ни было, но мои исследовательские интересы не заходили столь далеко, чтобы это проверить. Да и жутковато там, под землей, среди всех этих банок.
       Сад, тенистый и таинственный, как и все тут, раскинулся за домом и простирается до высокого забора, сложенного из кирпичей, с чугунными решетками наверху, сад тоже очень старый, и не такой уж и маленький, большинство деревьев уже давно не дают не яблок, не черешни, но старые вишни все еще радуют вполне приличными урожаями. К каждому дереву от центральной аллейки ведет каменная же дорожка, когда-то, как рассказывала тетушка, Сигизмунд Карлович потратил очень много времени, чтобы посадить вокруг этих дорожек низкорослые вечнозеленые кустики. При этом, как вскользь отметила тетушка, сломал несколько лопат, натер мозоли и совершенно изорвал совсем новые брюки. Они и сейчас, по ее словам, лежат где-то в одном из сундуков, ибо она все собиралась их заштопать, да как-то запамятовала, ну а сейчас уже вроде бы и не нужно. Посаженным им кустики и сейчас еще там, на своих местах, только разрослись в настоящие высокие зеленые стены, и пройти этот лабиринт иногда удается не с первого раза. Через сколько-то лет, когда кустики выросли, Сигизмунд понял, какого монстра он нечаянно породил, и попытался с этим бороться, придав сией растительности хоть какое-то подобие порядка с помощью садовых ножниц, но быстро понял бессмысленность затеи.
       Кое-где над дорожками еще высятся металлические арки, заросшие виноградом, плетущимися розами и еще какими-то непонятными лозами. Сохранились и железные столбики, на которых Сигизмунд Карлович иногда подвешивал летними вечерами китайские бумажные фонарики со свечками.
       Весной, когда вся эта растительность расцветает, по вечерам в воздухе стоит настолько одуряющий, сладкий запах, что временами кружится голова. Многие деревья снабжены лестницами. В детстве я часто думала, что же там, за забором. Сейчас я это знаю, там еще один старый сад, и еще один домик, тоже довольно старый, а за ним еще один, и еще... Но те дома, за исключением соседнего, уже намного новее, чем тетушкин.
       Иногда мне кажется, что все это просто сон. Что тетушки Марфы, знакомой и привычной с раннего детства, и ничуть не изменившейся до сих пор, давно уже нет, как нет и этого дома, где прошлое все еще живет не как тусклый отблеск того, что было когда-то, а как яркая, настоящая, доподлинная реальность, будто маленький кусочек далекого времени, размером со старый дворик и сад, просто неведомым образом перенесся в настоящее. Тетушка все та же, прежняя, худая, как палка, с тугим клубком седых волос на затылке, и даже морщин особо не прибавляется, а сил вполне хватает. Она носит все ту же одежду - длинные, до пола сарафаны, всегда перевязанные одним из фартуков, которых у нее большая коллекция. Впрочем, одежда всегда опрятная и чистая, видимо, вещей такого покроя у нее приличный запас. Она все так же часто задумчиво смотрит на меня поверх старинных очков в стальной оправе, местами вытертой чуть ли не до состояния фольги, потирает морщинистые руки, как будто они замерзли, теребит   кольцо с камешком, стучит пальцами по карману на фартуке, в котором имеет обыкновение носить ключи - тоже старинный, огромные. В ее движениях, походке нет и намека на дряхлость, хотя и есть некоторая медлительность. Я даже боюсь предположить, сколько же ей сейчас лет. Боюсь, потому что боюсь проснуться и понять, что это все сон...
       Перебирая старые, начала прошлого века, фотографии, где есть и тетушкин отец Сигизмунд Карлович, и сам дед Карл в котелке и с тростью, удивляешься, как же мало она изменилась. Все та же, только добавилось немного морщин.
       Сидя тут, в недавно побеленной и покрашенной чистенькой кухне, за старым дубовым столом, покрытым свежей скатертью и попивая горячий чай с вареньем, легко поверить во многое. Даже не кажется странным, что прямо сейчас, может быть, стуча тростями и бессовестно прожигая прибавочную стоимость, отнятую у трудового пролетариата, прохаживаются где-то там, в тумане времени, настоящие, пузатые классические буржуи с советской наглядной агитации, во фраках же, цилиндрах и прищуренным глазом, непременно с вставленным в него моноклем, часовой цепочкой на жилете и здоровенной сигарой в зубах, обязательно снабженные прямыми тонкими усиками.
       Что там, за забором, бродят городовые в белых мундирах, с саблями на боку, с грохотом проезжают ломовые и обычные извозчики, где-то по бульварам и брусчатке гуляют дамы с зонтиками, в сопровождении носителей тростей, фраков и цилиндров, а лавка шляпного купца Суржикова все еще ждет своего покупателя, который когда-нибудь все же возьмет талон на скидку и явится по указанному адресу. Может, взять этот талон и сходить туда, а? Дом с указанным номером, постройки позапрошлого века, все еще стоит на том же месте. Вдруг и... хотя это уже бред.
       К чему я вообще вспомнила про тетушкино постельное белье? Несмотря на очень почтенный возраст и массу стирок, как пододеяльник, так и скатерть были давно и безнадежно покрыты старинной ручной вышивкой, очень красивой, в детстве я могла разглядывать ее часами. Кто-то потратил очень много времени и труда, чтобы все это вышить. А оно, вышитое, взяло и улетело неизвестно куда.

       Ну а я вышила домик. Может быть он отчасти похож на тетушкин? Разумеется нет. Вот в своем доме, когда он будет у меня наличествовать, я тоже развернусь на чердаке. :)

 

 

Design - Tralala Collection

Linen - Belfast